ИМЧУК Николай Константинович, родился  20.05.1930 г. в г.Умань, УССР. Узник и участник антифашисткого подполья в лагерях для военнопленных в Умане 08.1941-12.1942. В РККА с 03.1944-09.1945, сын полка, гв. рядовой, 328-й полк реактивных минометов "Катюша" СВГК КА, 2 и 3-й Украинские фронты. Участник освобождения Украины, Румынии, Венгрии и Австрии.

Ниже приводится отрывок из мемуаров "Один на всех" 11-летнего военнопленного Н.К. ИМЧУКА

     «Бой в селе не утихал. Сюда, в овраг, доносились звуки орудийных выстрелов. Неожиданно мои мысли оборвали гортанные окрики:

• Russ, Hande hoch! Alles kaputt! Сдавайс! (Русские! Сдавайтесь! Всем конец! (нем. и искаж. русск.)
• Немцы! — пронеслось по оврагу.

      Завязалась одиночная перестрелка. Через несколько минут над оврагом появились немцы. Они стояли над оврагом, человек 15-20, с засученными до локтей рукавами мундиров, многие без касок, в руках — короткие автоматы «Шмайсеры», я уже видел их раньше. Немцы прошлись очередями по тем, кто ещё пытался отстреливать­ся. Всем, кто смог подняться, приказали построиться в колонну, а тя­желораненых тут же расстреляли. Приказали и мне встать в колонну. Когда я вышел из оврага, немцы стали тыкать в меня автоматами громко смеяться.

• Bist du ein kleiner Kommissar? (Ты маленький комиссар? (нем.) — спросил рыжий верзила и больно дал мне пинка кованым сапогом. Наверное, их развеселили мои золотистые звёздочки на рукавах костюмчика. Раненная рука на перевязи красноречиво подтверждала моё отношение к Красной Армии.

• Die Kommissare sind kaputt — versteht ihr, Schweine? Du bist ein kleiner Kriegsgefangener! Los, Schwein! (Комиссарам конец, — понимаете, свиньи? Ты маленький военнопленный! Давай, Свинья! (нем.) — он сильно пихнул меня в колонну.

      До войны я окончил четыре класса школы, немецкий язык мы уже начали изучать. Я понимал, что этот рыжий оккупант обозвал меня свиньёй, и что «kleiner» — это «маленький». А что такое «Kriegsgefangener» (военнопленный)— этого слова я тогда ещё не знал. Не знал и того, что с первых шагов в колонне военно­пленных я стал «восточным материалом», который подлежал истреб­лению. Не знал, что с этого дня мне выпала доля нечеловеческих страданий, голода и холода, дистрофии и тифа. Парадоксально! Но в эти минуты у меня не было чувства стыда и оскорблённого самолю­бия. Наоборот, меня согревала гордость, что немцы причислили меня к комиссарам, значит, считают врагом. И, конечно, в одиннадцать лет, я не считал своё пленение позором и предательством. Плен для меня был продолжением служения НАШИМ, а значит, я оставался в строю.

        Был сентябрь. Унылые дни жизни в лагере тянулись однообразно. Два раза в день давали кислую баланду и один раз — кусочек хлеба из гречневой шелухи и гнилого картофеля. Хлеб до боли обдирал горло при глотании. Выручали местные жители. Они подходили к лагерю и через проволоку бросали нам, у кого что было — куски хлеба, варёную картошку, луковичку. Конечно, далеко не всем доставалась эта помощь. Немцы очень потешались, видя, как пленные нарасхват ловили куски. Такие сцены доставляли им большое удовольствие. Для нас же каждый пойманный кусок был спасением от постоянного голода.

    Вечером нас, промокших до нитки, загнали в сырые сараи скотного двора. В походной кухне сварили баланду. Проглотив горячего, мы тут же свалились на гнилую солому. А утром — снова дорога, грязная и ветреная. Для конвоя шли подводы с едой и шнапсом. Они время от времени подсаживались на них, шумно пили шнапс, хохота ли и играли на губных гармошках. Сытые, в тёплых мундирах, они не замечали застывших глаз военнопленных. Возвращение в Умань казалось вечным. Очень хотелось увидеть свой город, его улицы. Наконец пришли в Умань.

    В плену оказались разные люди. Много раз давали мне всякие советы, как сбежать, но я не мог уйти от своих, оказавшихся в плену. Всё это время я верил в победу Красной Армии и своим детским мышлением не понимал и не воспринимал её поражения. Вопреки всему, во мне жила преданность нашим. Я думал, что мы ещё будем воевать, и мне казалось, что люди, дававшие подобные советы, каким-то образом укоряют меня в этой преданности. Очевидно, некоторые уже поверили в победу немцев и смирились с участью пленного. Были и сострадатели, выражавшие ко мне чувство жалости и этим причинявшие ещё большую душевную боль.

    В этот же день нас загнали в огромный глиняный карьер, расположенный недалеко от вокзала. До войны из этого карьера добывали глину для кирпичного завода, расположенного рядом. Теперь карьер служил лагерем для пленных и назывался «ДУЛАГ-283». Карьер занимал огромную площадь, длиной в один километр и шириной до трёхсот метров, его глубина доходила до пятнадцати метров. По верхнему периметру — два ряда колючей проволоки и пулемётные вышки между рядами проволоки бегали собаки. От дождей дно котлована превращалось в липучее месиво. Никаких построек не было, военнопленные круглосуточно находились под открытым небом — пи сесть ни лечь, ни оправиться. В отвесных стенах ямы у самого подножья было вырыто множество неглубоких ниш. В них ютились раненые и заболевшие тифом. Центральная часть ямы всегда была многолюдной. Здесь пленные искали и находили сослуживцев, обсуждали свою беду.

      Значительно позже я узнал, что в «Уманской яме» содержалось до 50 тысяч пленных, а вместе с бараками кирпичного завода до 70 тысяч. Немцы называли этот лагерь карантином. В нём проводили испытание на выживаемость. В «Яме» работала рабочая команда санитаров из числа военнопленных, они раздавали баланду, выносили и хоронили умерших. Ежедневно здесь умирало по 60-70 человек и таким образом шёл естественный отбор.

    Голод был ужасный. По утрам у трапа давали баланду из железных бочек, и тысячи пленных устремлялись к ним. Обезумевшие люди насмерть затаптывали упавших, чтобы успеть получить порцию баланды. У большинства не было котелков и даже крышек от них, поэтому им еду накладывали прямо в пилотки. Однажды я увидел, как немцы подвели к краю котлована дряхлую хромую лошадь и, решив поиздеваться над голодными пленными, стали хлопать лошадь по тощему крупу, нахваливая её вкусовые качества.

•  Hey, Russ! Wollt ihr этот лошадь essen? (Эй, русские! Хотите съесть эту лошадь? (нем. и искаж. русск.) — выкрикивали охран­ники.

    Толпа пленных жадно смотрела на лошадь. Немцы толкнули её вниз, толпа людей расступилась и мгновенно сомкнулась над жертвой. Ужасное зрелище дележа ещё живого животного никак не покидало меня. Но инстинкт выживания диктовал свои условия. Люди хотели есть. Вскоре от бедняги остались лишь внутренности, а немцы смеялись и фотографировали. Я, поражённый увиденным, смотрел на хохочущих немцев и думал, что они сумасшедшие.

     Через несколько дней мой детский организм не выдержал адских условий ямы, и я свалился от слабости и высокой температуры. Меня подобрали санитары из рабочей команды и на руках понесли к трапу. Старший команды, военврач, потребовал у охраны перевести меня из ямы в барак кирпичного завода. Но, прежде чем попасть в него, немец охранник повёл меня к начальнику караула через их казарму. По сторонам от прохода стояли железные кровати с аккуратно заправленными постелями. Кое-где на них лежали и сидели немцы. Проходя мимо этих людей, я видел их брезгливые и враждебные взгляды. Один из немцев даже преградил мне путь, пытаясь вышвыр­нуть меня из казармы, и только караульный, сопровождавший меня, помешал этому. Они о чём-то попрепирались на повышенных тонах, и я оказался перед немцем в офицерской фуражке. Видимо, убедившись в том, что я действительно болен, он отдал какую-то команду. Караульный щёлкнул каблуками и повёл меня в барак кирпичного завода, где имелся лазарет.

      Не имея медикаментов, пленные врачи и санитары изобретали различные способы борьбы с тифом. Во дворе лагеря из пустых железных бочек санитары смастерили дезинфекционные камеры для обработки завшивленной одежды пленных. Меня переодели в уже обработанную красноармейскую форму, доставшуюся от умерших. Смертность была очень высокой. Я видел, как ежедневно из нашего здания выносили умерших. Их, безымянных, закапывали в братских могилах, ямах прямо на территории лагеря. Несколько дней я ещё мог передвигаться и вставать за баландой, но вскоре болезнь полностью лишила меня сил, и я больше не смог подняться со своей постели. Не знаю, сколько прошло времени в забытьи, и какое чудо спасло меня от смерти...».

1944 год, сын полка Николай ИМЧУК